Зачумленные - Страница 8

В его адрес раздались, ― вполголоса ― возгласы одобрения.

— А теперь, — сказал Панкрас, — предлагаю вам с аппетитом отужинать. Но затем вы ко мне вернетесь, я осмотрю вас одного за другим, чтобы быть уверенным, что мы не пустим волка в овчарню… До скорого свидания.

В отдалении по-прежнему звонили колокола, но все уже воспряли духом из-за плана доктора.

Когда все разошлись по домам, вновь раздался голос мэтра Пассакайя, звавший капитана, и работорговец подбежал к подвальному окну.

— Что случилось? Вам хуже?

— Нет, — громко сказал нотариус. — Я чувствую, что иду на поправку. Но думаю, что это произойдет быстрее, если вы принесете мне одну из тех бутылок, о которых только что говорили!

— Разумная идея, — сказал капитан.

И бегом отправился в свой подвал.

После ужина господин Панкрас первыми осмотрел детей, и, поскольку в течение двух недель они не покидали площадь, осмотр прошел быстро. Затем пришел черед мужчин: почти все они спускались в город, и обследование было тщательным. Он заставлял их улечься голыми на столе и при свете четырех факелов сначала осматривал их кожу, затем принюхивался к дыханию, обследовал язык и горло, считал пульс, ощупывал животы, подмышки, пах. Каждый раз, когда доктор говорил «этот здоров», старая Алиетт подходила и обтирала мужчину уксусом «четырех разбойников», а затем тот, хохоча, спрыгивал со стола.

К полуночи пришла очередь женщин, затем девушек. Четыре кумушки держали факелы. Они отметили, что господин Панкрас очень тщательно отнесся к этому обследованию: иногда он более минуты прикасался к белой коже краснеющей девушки, затем приблизившись, почти касаясь кончиком носа, искал малейшие следы заболевания или самый крохотный бубон: потому что чума коварное заболевание, которое часто приходит потихоньку. Наконец около трех часов утра все было закончено, и доктор сказал, что совершенно уверен, что чума еще не пришла в их убежище, и это вызвало радостный шум.

Гарен все же заметил, что не вернулись господин Комбарну со своей семьей и клирик.

— Я очень сердит на этого молодого человека, — сказал Панкрас, — а его отсутствие не слишком хороший знак. Что же касается суконщика, мы подумаем об этом завтра.

И все отправились спать.

Когда господин Панкрас раздевался, ему послышалось нечто вроде стона, раздавшегося из подвала… Он упрекнул себя, что не поинтересовался Пассакайем, который возможно умирает на куче дров… Он с тревогой прислушался. Это действительно был голос нотариуса, но он не стонал. Он пел:

Пастушки ветреной корсаж меня вле-е-ечет,

Путь к счастию найти я в нем желаю,

Открой секрет мне сердца твоего,

Его я тайну разгадать мечта-а-аю…

В десять часов утра старая Алиетт пришла будить Панкраса, что было нелегким делом.

— Господин, — сказала она, — суконщик уезжает!

Панкрас спрыгнул с постели, в ночной рубашке подбежал к окну и широко распахнул его.

Комбарну был занят регулированием длины вожжей своей лошади, запряженной в хорошенькую двуколку. На сиденье уже заняла место его жена, позади нее, в кузове, пять дочерей устроились на красивых голубых подушках.

— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — так значит утро вечера не мудренее?

— Напротив, — ответил суконщик. — Вечер укрепил меня в решимости не обращать внимания на чуму и смиренно подчиниться Божьей воле, ничего не меняя в своих привычках.

— В этом случае, раз вы отправляетесь к своему брату в Сен-Барнабе, я думаю, что вы сделаете лучше, если там и останетесь.

— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.

— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.

— Хотел бы я это увидеть, — кичливо ухмыльнулся суконщик.

— Вы это увидите, — сказал господин Панкрас. — И, вероятно, не позднее сегодняшнего вечера!

На этом он захлопнул окно, а суконщик защелкал кнутом.

Все утро Панкрас руководил последними работами. Сначала он приказал мужчинам проделать проломы в смежных стенах садов, чтобы можно было проходить от одного к другому. Затем отправился описывать, с большой точностью, содержимое подвалов, в сопровождении капитана, который отмечал в старом судовом журнале количество и природу имеющихся припасов. Наконец Панкрас приказал вынести несколько старых соломенных тюфяков, которые перепачкали навозом и кроличьей кровью: их разложили на улице, как если бы они были выброшены из окон… Во второй половине дня все ставни были закрыты, а двери заперты на засовы.

Затем Панкрас склонился к подвальному окошку нотариуса, о котором все несколько подзабыли. Со страхом он услышал подавленный стон.

— Несчастный, — вздохнул он.

Он все же его позвал… На третий раз стон умолк, вдруг сменившись чем-то вроде переливчатого мычания, и Панкрас разглядел нотариуса, сидящего на тюфяке и зевающего. Затем тот потер глаза и спросил удивленным тоном:

— Где я?

— У себя в подвале, — ответил Панкрас. — Как вы себя чувствуете?

— Еле ворочаю языком и голова раскалывается! — простонал нотариус. — И я спрашиваю себя, почему же у меня в носу стоит этот ужасный запах рома.

Весь день все трудились как пчелки. Дети играли в садах под надзором бабушек, рассказывавших о большом злом волке, который никому не причинит никакого вреда, если его не разбудить, но который неминуемо прибежит при малейшем крике. Поэтому дети играли в тишине, а когда у кого-то из них случайно вырывался смех, вся компания, перепугавшись, бежала в конюшни прятаться…